Мы с малышом шли к мачехе. 
От проспекта Гагарина – вниз по Лизы Чайкиной, на Перемогу. 
Я знаю, что иногда этот поселок называют Победой, но это не так! Победа – это дальше, на Победе жил мой дед, а нынешняя местная почти-Рублевка (говорят, здесь сейчас самая дорогая земля), - это Перемога. И не убеждайте меня в другом.

Тенистая сторона - вдоль детского сада. Все те же качели-карусели за забором, большая яма посреди дороги. Я ее помню с детства, эту яму.

Слева – двухэтажные дома, не коттеджи – старые, квартирные. Дальше - пятиэтажки.

А в том двухэтажном жила Света, моя одноклассница. Высокая, черноволосая. Туфли у нее были большие, размер 39 наверное.
Ее квартира казалась мне в десятом классе пределом мечтаний. 
Частный дом, к которому прилагались высокие вишневые деревья, кроличьи клетки и розовые жирные личинки колорадских жуков, котировался в иерархиии моих ценностей весьма невысоко.

А вот следующий дом – серая пятиэтажка.
Как и семнадцать лет назад женщина в ситцевом халате лупит палкой ковер, развешенный во дворе – выбивает пыль. 
Пыль выбивается сизым облаком, клубится вокруг ковра, и вокруг тетки, и она стоит в этом душном сером мареве и лупит все сильнее, и все сердитей...

В этом доме жила девочка Ира. Она училась на класс ниже вместе с дочерью моей мачехи. У Иры был лейкоз и в девятом классе она умерла. Наш класс водили на похороны. Ира лежала в гробу в белом свадебном платье и в фате. Есть такой обычай. Когда умирает молодая девушка, невеста, ее хоронят в свадебном платье. Этот обычай сейчас редко соблюдают.
Помню, было холодно. Гроб стоял на улице, перед домом, чтобы родные и друзья могли проститься. 
У нее было очень бледное, сильно напудренное лицо, у Иры. Она была совсем не такая, как при жизни. Смерть вообще меняет человека.
***
Перпендикулярно Лизы Чайкиной – улица Космическая. Здесь всегда нужно быть внимательным. Машины летят с космической скоростью.

А на углу теперь палатка. Мороженное, пиво и пельмени. А чуть дальше по той же стороне – огромный дом с фонтаном и львами. Здесь вообще сейчас поселок контрастов. Особняки в три этажа со стриженной травой и каменными красными заборами соседствуют с покосившимися халупами без горячей воды, где доживают свой век старушки.
***
Дальше параллельно Лизы Чайкиной – улица Остапа Вишни, я по ней ходила в школу. Внизу, в балке, по адресу Ул. Остапа Вишни 82 до сих пор стоит мой первый дом. Мой настоящий дом, где прошло мое сознательное детство.
Там сейчас живет хорошая работящая семья, дети уже большие, наверное закончили школу, и институты.
***
…. И все кажется меньше, уже и короче дорога. 
И деревья ниже, а сама улица тенистей. 
А бурьян вдоль дороги – выше, гуще и пыльней. И нет уже ничего, за что можно зацепиться сердцем. 

И даже фоторгафий нет...
Есть только память. 
Но в ней все так и не так. И больше – не так.
*** 
- Малыш, давай пройдем по той улице. Свернем тут – и пройдем… Это будет крюк, но… Там жила моя бабушка.
- Она умерла?
- Да.
- А как ее звали?
- Саша. Шура.
- А там есть ее дом?
- Нет, малыш... Дома нет. Там теперь совсем другой дом. 
- Мама, а я ее люблю?
- Нет, малыш. Умерших нельзя любить. О них можно помнить. 
Подумал, помолчал.
- Нет, мама. Я все равно их всех люблю. И твою бабушку, и своего дедушку, и свою бабушку, которая умерла. Всех-всех.
- Это хорошо, малыш, если твое сердце может вместить столько любви.
***
Улица Танкистов почти не изменилась. Вначале.
Раньше здесь ходили, гуляя старушки. Бабуля с ними не гуляла. Она вообще не любила старушечьи прогулки. Она сидела во дворе на широкой низкой табуретке и вязала. 
Или просто сидела, думала, перебирала сухонькими морщинистыми руками жесткий кантик передника. 
Соседки приходили к ней сами. Поговорить.
Бабуля поддерживала беседы, а потом ворчала, что все они ей неинтересны.

Со старушками ходила молодая женщина. Она была почти слепая. Возраст ее определить было трудно, может тридцать лет, а может и сорок пять. Я не помню, как ее звали, помню, что он была дочерью одной из старушек, имен которых я тоже не помню. Ни одного.
***
Домик интеллигентных старичков Маркиных давно продан. Продан и соседний, где жила усатая сердитая старуха с психически больным сыном. 
По весне и по осени у сына случались обострения, тогда он говорил, что старички Маркины сделали к его дому подкоп и пускают смертоносный газ. 
Когда умерла усатая старуха, сын пришел к моей бабуле, чтоб она и еще кто из соседей помыли умершую и убрали к гробу. 
Есть такой обычай. Родные не должны этого делать, только чужие люди.

И тогда бабуля говорила, что на теле умершей было много синяков, что, по мнению бабушки, свидетельствовало о том, что больной сын ту старушку бил. Возможно, это стало косвенной причиной смерти. 
Через пару лет этот психически больной мужчина повесился в кухне своего старенького дома. Нашли его не сразу.
Тогда из Киева приехала то ли племянница, то ли еще какая родня, - интеллигентная женщина лет пятидесяти. Она прибрала дом и пустила туда квартирантов. 

Когда я поступала в киевский университет и позорно завалила диктант по украинскому (в 1987 году было введено такое национальное новшество), я несколько дней жила у этой женщины. 
***
Участок Маркиных и участок, где стоял тот «нехороший дом» сейчас объединили. Под жарким солнцем идет строительство огромного дома. Общего, большого, все примирившего. Голые по пояс строители, загорелые и неторопливые, с матерком и с прибаутками кладут белым кирпичом стены. 
Огромный орех, корявую старую сливу и заросли малины выкорчевали подчистую.
Ничего нет... И подкопа, что делал тихий интеллигентный старичок Маркин для пускания газа, тоже не видать...
***
Напротив - красный кирпичный забор выше человеческого роста. Под самой крышей – окно с витиеватой решеткой. Глухие ворота и ровная светло-зеленая трава вместо бабулиных любимцев - оранжевых липких цветочков - наготков... 
Ни следа, ни намека, ни малейшего признака того домика, где жила бабушка. 
С улицы росли три вишни, у маленькой деревянной калитки – желтая черешня, рядом – старый орех...

А перед домом – астрочки, как ласково называла цветы бабуля. И персика нет, и большой старой груши, плоды которой падали, разбиваясь в сочные желтые лепешки, собирая тучи ос... 
И нет терпкого винограда, из которого бабуля делала кислое густое вино... 
И нет сарайчика, где в погребе хранилось абрикосовое и вишневой варенье, где стояли старые грабли и самодельная дедова снималка для груш – пластмассовая воронки с вырезанным уголком на большой серой палке. Подденешь грушу воронкой, так чтоб хвост попал в уголок, повернешь – она и оторвется, и в воронку ляжет. А потом опускаешь осторожно, чтоб не выронить...

А вы говорите, ностальгия...
Нет ничего! Ни наготков, ни астрочек, ни сарайчика, ни низкой широкой бабулиной табуретки. Ничего!
Только память...
***
Соседний дом совсем запущен, все вокруг заросло, а сам, кажется, ушел в землю на полметра... 
Лет двадцать назад его купила семья. 
Он, хозяин – шустрый, толстый, веснушчатый и говорливый до неприличия, да все больше на тему «о женщинах».
Она, хозяйка – спокойная и тихая.
Девочка-школьница, да мальчик, кажется, садиковского возраста.
Я уже училась в Москве, когда та женщина пропала. Она вообще стала забывать все, вероятно, какая-то болезнь... Иногда не помнила, куда идет и зачем. 
А потом пропала.
Так и не нашли.
Звали ее Валентиной.
***
А чуть ниже, напротив жила многодетная семья. Фамилия – Ворнишель. Разумеется, детей дразнили вермешелями. А вообще фамилия, вроде как, молдавская, молдаванин у них отец был. С Аней Ворнишел я училась в одном классе.
Аня была из младших, а всего... не помню... девочек восемь точно было.

- Вермешеливськи дивчата – дурни, - говорила бабуля, имея ввиду, ветреность девушек.

Домик Ворнишел все такой же. Маленький, серый, видать давно не беленный снаружи. Только кустами все заросло, да калитка покосилась. 
Живет ли там кто сейчас, не знаю...

***
Назад идем медленно.
Жарко...
Пьем сладкий тягучий ананасовый сок, который не утоляет жажду, а только разжигает ее.
- Здравствуйте... – говорит женщина, медленно идущая навстречу.
- Здравствуйте... – отвечаю я.
И узнаю ее. Эта та полуслепая дочь какой-то старушки... Та, что ходила с бабулями по дороге гулять...
Она совсем не изменилась и, кажется, даже ситцевый халат все тот же – в мелкий сиреневый колокольчик...
***
В балку, к своему старому дому я не пошла.
Мачеха сказала, что почти все соседи продали дома. Земля там очень подорожала за последние годы. 
Продали и переехали на левый берег Днепра, там покупать дешевле.

Продала дом Алла Булас. Мимо ее двора я ходила всегда с опаской. У самого забора был привязан большой злобный пес.
Муж Аллы крепко пил, гонял жену по улице с топором. У них был один сын, больной мальчик. Виной болезни - алкоголизм отца. 
Потом старый Булас умер.
***
Говорят там осталась только наша соседка тетя Маша и старики Безродние, что жили наискосок от нашего дома, и тогда, в мое детство, еще не бывшие стариками.

И Таня живет все там же. Моя лучшая подруга детства, - дочь тети Маши. Живет с мамой и двумя сыновьями. 

Помню, когда я поступала в университет, отец мне сказал, что мы с Таней перестанем общаться. Я возмутилась – как?! Почему?! Дружба же!
- Потому что у тебя будет другой круг общения. И вы потеряете друг друга. Это я тебе как психиатр говорю.
Я не верила.

Я приезжаю в Днепропетровск редко, примерно раз в три года. 
И никогда не захожу к Тане...
Не знаю, почему. Надо зайти...

***

Днепропетровск большой город. Там живут разные люди,- умные и не очень, красивые и не особенно, добрые и так себе. Как везде, как в любой точке земного шара. 
Но мой Днепропетровск – он тот, которого уже почти нет. Он только в памяти, в голове и в сердце. 
Потому что это, прежде всего, люди. 
Какие они были. И какими никогда уже не будут.
И какой была я. И, вероятно, какой уже тоже не буду.
И вернуться в тот город нельзя, даже если переехать жить в Днепропетровск.

В этом и есть суть ностальгии, я думаю. 
И будет ошибкой полагать, что ностальгии можно избежать или вылечить ее, как болезнь, обняв тонкую белую березку или куст алой горькой калины.

тексту ДА 627    Набравшие больше всего ДА заметки

"ЕДУ Я НА РОДИНУ..." Пункт первый. Остановка "Таможня"

Читать весь сборник

"ЕДУ Я НА РОДИНУ..." ПУНКТ ТРЕТИЙ. ОСТАНОВКА "ДОМ"