Дмитрий Дмитриевич Самострелов, по-деревенскому – Митрич, считал, что его жизнь сложилась удачно. Особенно после развода. 
Трехкомнатную квартиру в Раменках и старенькую Хонду бывшая жена Марина оставила себе, а Митричу на радостях отписала домик в деревне. Домик был хороший, ладный и небольшой – все под рукой. Колодец и удобства во дворе, да оно и лучше. Пока до удобств добежишь – свежим воздухом подышишь, а воду начнешь таскать – вот тебе и физзарядка, никаких гантелей не надо. И от продуктового магазина домик недалеко, всегда можно за колбасой сбегать и за пивом. Пиво Митрич уважал, особенно темное. «Жидкий хлеб», - говорил. И с его определением полностью соглашался даже деревенский доктор Кликушин. Правда, Кликушин давно уже не работал в медпункте по старости лет, слабости здоровья и пристрастию к алкоголю, но за советом к нему ходили. И Кликушин советы давал, просвещал деревенский народ насчет антисептиков и личной гигиены, а старухе Калитиной даже зашил как-то голову, когда ее клюнул дурной петух. Шил по живому, сполоснув толстую портновскую иглу водкой и промокнув ею же рваную рану. До сих пор не понятно, как мог петух такое учудить, и как у него петушиной силы хватило. Однако ж рана получилась на два хороших стежка. И нитка была задействованная шелковая, крепкая, потом вросла в кожу как будто так и надо было. Только два хвостика из скулы торчат. Но старуху Калитину шелковые хвостики не смущают, она за свою жизнь и не такого повидала. 

Митрич отложил томик Чехова «Избранное» и посмотрел в окно. Вторые сутки хлестал дождь, небо затянулось серыми тяжелыми тучами, словно старым пуховым одеялом. Пиво с колбасой кончились, и надо бы сходить в продуктовый, но как назло, расхворался Митрич. Ласковая ломота обняла тело, и слегка знобило, как бывает, когда проснешься оттого, что печь погасла и дом остыл. 

Митрич кашлянул, полосатый кот Тишка, дремавший на его животе, вздрогнул и недовольно подернул ушами. Аккуратно сдвинув кота, Митрич сел на кровати. В голове гудело. Он надвинул ушанку на брови, крепче замотался шарфом и опустил ноги в валенках на пол. Грелка уже остыла, вода в доме кончилась, и стало ясно, что надо идти к колодцу, потому как ни новой грелки налить, ни чаю с липовым цветом замайстрячить. 
Ноги в валенках не влазили в калоши, а без валенок было холодно.
- Эхма... – вздохнул Митрич и закашлялся. 
Кот спрыгнул на пол, понюхал яблоки, лежащие на полу у кровати, и, подняв хвост трубой, неторопливо пошел к столу. Решил, видать, что Митрич встал есть колбасу. 

Подумав немного, Митрич принял волевое решение – идти во двор в одних калошах, без валенок. Подвинув пустые бутылки, он валенки снял и аккуратно поставил под кровать. Вытряхнул из левой калошины яблоко и обулся. 

На улице было холодно и серо, у деревянного сортира стояла лужа - как Каспийское море – неглубокая, но большая. Позвякивая ведром, Митрич прошел по размытой дорожке к колодцу. В одну минуту дождь намочил ушанку и Митрич пожалел, что не стал искать в сенях дождевик цвета хаки, подаренный шесть лет назад Мариной мужу для рыбалки. 
Завертелась колодезная ручка, полетело в черную бездну на цепочке, ударилось о воду и, вместе с характерным всплеском, из колодца послышался стон. Митрич огляделся. Во дворе никого не было, голые кусты смородины шевелились на ветру, в доме напротив, у старухи Калитиной тускло мерцал огонек в окошке. Калитина опять экономила свет – жгла свечу. 
Митрич взялся на железную ручку колодца и снова услышал сдавленный стон. Сомнения быть не могло, стон раздавался из колодца. 
- Эхма... – удивился Митрич и свесился вниз, силясь разглядеть ведро. 
Послышался всплеск воды, потом еще один, потом опять стон и цепь натянулась как струна. Митрич всполошился, налег на ручку, стал крутить ее и поднимать ведро, а оно еле поднималось, тянуло вниз, словно кто-то там, в колодце, держал его изо всех сил и стонал, превозмогая боль или предвещая дурное. Митрич вцепился в ручку двумя руками, вспотел, закашлялся, чуть не отпустил ее, но в последний момент смог удержать и, налегая всем телом, стал опять поднимать ведро. Закряхтела железная цепь, туго наматываясь на набухший под дождем деревянный цилиндр, где-то вдалеке громыхнуло, и на свет божий из темного чрева колодца появилось такое, отчего Митрич стал оседать на землю, но потом, всполошившись, повис на колодезной ручке и задержал ее, чтоб не уронить ведро обратно. 
В гнутую металлическую дужку ведра обеими руками вцепилась голая простоволосая женщина. Глаза ее были безумны, пальцы посинели, а мокрые светлые волосы прилипли к голове и шее. Женщина посмотрела на Митрича, чуть приоткрыла рот, словно силясь что-то сказать, но взгляд ее поплыл, голова медленно запрокинулась. Митрич, разом сообразив, что утопленница теряет сознание, бросился к ней схватил за плечи и потянул обратно, сюда, во двор, в дождливый мир, где тучи нависают над головой, закрывая солнце, а жидкая грязь квакает под галошами, не давая замечтаться о высоком. 
Женщина уткнулась бледным носом Митричу в плечо, ее спина была холодной и мокрой, как у подтаявшего снеговика. За мраморной поясницей из колодца показалась блестящая зеленая кожура, затем длинный чешуйчатый хвост и, наконец, шлепнул в лужу широкий хвостовой плавник. От неожиданности Митрич потерял равновесие и упал, прямо на спину и ушанкой в грязь. Голая женщина навалилась ему на грудь, придавила крепко белым холодным телом, а с мокрых, с болотным душком волос, побежали тонкие струйки воды Митричу за вязаный шарф. 
Несколько секунд Митрич лежал с закрытыми глазами, не двигаясь и не дыша. В глубине души его мелькнула слабая, почти неосознанная надежда, что голая женщина исчезнет так же внезапно, как и появилась. Исчезнет, как дурное видение, как исчезают образы из сна, когда закукарекает, взлетев на забор, толстолапый петух старухи Калитиной. Но женщина не исчезла. 
Митрич открыл глаза, увидел через мокрые очки мутное серое небо и левой рукой нащупал тонкие костлявые пальцы голой. Они были холодные как у покойницы. И тут Митрич во мгновение осознал, что кем бы ни было это странное создание, оно живое, вернее, может быть, было живое еще секунду назад, а сейчас, прямо сейчас оно умирает из-за его, Митрича, детской пугливости и бестолковства. И Митрич быстро сбросил с себя мокрое тело, поднялся сам, подхватил странную женщину подмышки и потащил ее в дом, стараясь не смотреть на хвост. Разлапистый жесткий плавник оставлял в размытой земле отчетливую полосатую борозду. 
Не снимая галош, Митрич протащил женщину через всю комнату и аккуратно положил на кровать, прямо на любимое лоскутное одеяло. Зашипел испуганно, и прыгнул с пуховой подушки на пол, пригревшийся кот Тишка. Женщина лежала с закрытыми глазами, безвольно раскинув руки, словно неживая. Бледная синеватая кожа, худые ключицы, красивая как у юной девушки, маленькая грудь, впалый живот и... длинный, больше полуметра, в плотной блестящей чешуе – рыбий хвост!
Митрич снял ушанку и вытер внутренней стороной левого «уха» мокрое лицо. «Ну и что, что с хвостом», - подумал, - «может новый вид какой, науке еще неизвестный. Все ж божье создание». Подумал и усомнился. С таким-то хвостом – и божье... Сильнее чешуйчатого хвоста, однако, приковывала взгляд голая грудь утопленницы. Митрич это понял и немедленно устыдился – нахмурил брови, потрогал лоб женщины и взял за запястье – считать пульс. Лоб голой был ледяным, Митрич даже одернул руку, а пульс таким слабым, что задумался – есть он вообще, или нет.
- Эхма... – отчаянно сказал Митричь, - Куда бечь?..
Он бросился было в аптечке, где у него хранился йод и порошки от кашля, но потом сообразил, что даже не знает, что у утопленницы за болезнь. Тогда он решил бежать к Кликушину и просить его по старой дружбе (доктор любил иногда выпить темного пива с Самостреловым) прийти и осмотреть странного вида больную. Но сперва вытащил из-под голой лоскутное одеяло и укутал тело так, что осталась неприкрытой только голова. Белесые ресницы слиплись от воды, синеватые губы чуть приоткрыты, - то ли жива, то ли мертва – не понять. 
«А если умерла?» - удивился собственному спокойствию Митрич. Под одеялом утопленница смотрелась мирно и обыденно. Ужас и смятение в мысли вносили рыбий хвост и обнаженная грудь, если их было видно.
Митрич прокашлялся и решительно направился в сени, шугнув с дороги несчастного кота, который испуганно забился под лавку и протяжно замяукал, прижав уши к голове. На вешалках, а точнее – на гвоздях в сенях, которые Митрич называл по-культурному – вешалками, он быстро нашел дождевик цвета хаки, надел его и не менее решительно вышел на улицу.

Дождь приутих, во дворе чинно серели лужи, у колодца валялось ведро. Лавируя между лужами и стараясь не увязнуть в грязи, Митрич пробрался к калитке. На соседнем дворе, у дома напротив старуха Калитина проверяла бочки - сколько воды набежало с крыши, не опрокинулась ли какая, а если еще не опрокинулась, то стоит ли ладно и крепко. Одета старуха Калитина была в трофейную шинель своего, много лет уже покойного мужа, и козий пуховый платок. 
За калиткой Митрич сразу свернул налево и уж направил калоши свои вдоль забора, но от старухи Калитиной редкому человеку удавалось уйти. 
- К дохтору что ль? – спросила она строго.
Митрич был убежден, что старая ведьма читала мысли. Видимо это была компенсация свыше за то, что буквы читать она почти не умела.
- Ага, - кивнул Митрич, остановившись и вытянувшись перед Калитиной, как рядовой штрафбата перед инспекционным генералом. 
- Не ходи, - строго сказала старуха. – Запил он. Валяется. 
- Эхма.... – растерянно развел руками Митрич. 
- А чего тебе? – спросила та, поправив платок. – Хвораешь? Иди ко мне, брусничного листа дам. 
- Да, я... это... – замялся Митрич.
- Иди, иди, - велела старуха, - я того дам, что моль не сточила.
Митрич кашлянул для пущего порядку, хотел было уже идти к Калитиной во двор, но потому подумал, что время тянуть нельзя, что странная утопленница с хвостом может помереть, и как он, Дмитрий Дмитриевич Самострелов может взять на себя такую ответственность – отказать в помощи смертельно нуждающейся только из-за того... А из-за чего, собственно?
- Да я и сам поправлюсь, - бодро сказал Митрич. – Я липового цвета насушил. У мня там... это... женщина...
- Чего? – переспросила, прищурившись Калитина, и на скуле у нее задрожали маленькие шелковые хвостички от ниток. 
- Женщина, - громко повторил Митрич, и добавил неуверенно. – Помирает.
- Иди ты! – махнула старуха рукой. 
Но Митрич видел – поверила. Да и как можно было не поверить, кто бы осмелился врать вот так в глаза, да и еще по такому вопросу, - старухе Калитиной. Редкий человек отважился бы. 
- Помочь надо, - твердо сказал Митрич, смело глянув старухе Калитиной в маленькие черные глаза.
Калитина оставила бочку, и быстро зашагала к нему. На просьбы о помощи она откликалась всегда, была совестлива и набожна в душе. В углу за стареньким телевизором у старухи даже была репродукция иконы, вырезанная из журнала и вставленная в рамочку от разбитого зеркала.
- Веди, - строго сказала Калитина и прошла мимо Митрича в его двор.
Митрич послушно зашлепал следом. 
В доме все еще орал кот, но, уже не прячась под лавкой, а, напротив, в боевой стойке посреди комнаты. Утопленница тихо лежала под одеялом, глаза ее были по-прежнему закрыты.
Старуха Катина всплеснула руками, потрогала несчастной лоб шершавой ладонью, потом наклонилась и проверила температуру тела губами. 
- Жива, - сказала, повернувшись к Митричу. – Я тебе говорила, надо было брусничного листа взять.
- Дык без сознанья... – развел руками Митрич. – Разве ж будет отвар пить...
- Будет, - строго сказала старуха Калитина. – Он же мочегонный. От всех болезней.
Кот Тишка перестал орать, примерился и вдруг запрыгнул с разгону на утопленницу, задрожал весь, заврется на одеяле, а потом притих, скукожившись, и потянул носом воздух.
- Вот, и животина чует, что жива, - удовлетворенно сказала старуха. 
И в этот момент Тишка юркнул под одеяло, зашевелился там, поднимая пуховые полны, и замер, грозно урча. Женщина вдруг открыла глаза, на лице ее изобразился ужас, и она страшно закричала. Митрич закричал следом, схватившись обеими руками за ушанку, а старуха Калитина, моментально сообразив, что дело в Тишке, метнулась и сдернула одеяло с кота прочь. 
Тишка зашипел как змея и вцепился зубами в чешуйчатый хвост утопленницы. Женщина закричала еще сильнее, забила хвостом, но Тишка не отпускал, и два раза взлетев в воздух, шмякнулся головой в перину. В третьем полете, старуха Калитина поймала его за холку и отодрала от жертвы. 
Женщина громко заплакала и села на кровати, причудливо изогнув хвост. Слева у плавника образовалась рана, из нее вытекла густая прозрачная капля холодной крови. 
- Ты чего это – с хвостом? – строго спросила Калитина женщину, держа на вытянутой руке брыкающегося кота.
- С хвостом... – повторила сквозь слезы женщина.
- А по нашему понимает, - сказала Калитина коту.
- Понимаю... – кивнула женщина.
- Русалка что ли? – спросила страху прищурившись.
- Русалка, - всхлипнула женщина и шевельнула раненым хвостом. 
- Че стоишь-то? – обернулась Калитина к Митричу и зашвырнула кота в угол, - Йод давай.
Митрич ошалело заметался по комнате, сбросил на ходу грязные галоши, вспомнил, наконец, где у него аптечка, схватил ее, открыл и дрожащими руками выгреб на стол все содержимое, пока не нашел маленькую коричневую склянку с йодом. 
Потом мазали русалке хвост, и бинтовал его по настоянию соседки тугим широким бинтом, а сама старуха Калитина, сняв шинель, растирала холодное тело несчастной вьетнамкой звездочкой. Маленькая жестяная баночка со звездочкой не пойми как затерялась в митричевой аптечке, аможет и вовсе – осталась со времен Марины. Та любила все новое и модное, как, например, растирание вьетнамским бальзамом. 
- Как же ты, сердешная, тут оказалась? – спрашивала старуха Калитина, натирая больной грудь. 
- Не помню... – стонала та. – Был шторм... Потом удар... Потом я увидела звезды... Такие яркие, как бывают только на экваторе... А потом стало очень холодно...
- Ты не пялься –то так! Иш... мужичье... – гаркнула Килитина на Митрича, замешкавшегося с бинтом. – Чего размечтался, не видишь что ли, у нее хвост на ногах! Рубаху лучше принеси чистую. 
Митрич принес байковую ковбойку, которую покупала еще Марина, и в которой он любил по осени снимать яблоки в саду. Калитина сама надела ковбойку на русалку и велела болезной спать. 
- Пойдем, - строго сказала Митричу. – Брусничный лист заберешь. 
Митрич повиновался. Он никогда не спорил со старухой Калитиной, потому и жили они мирно – по-соседски. 
- На улицу не ходи, - сказала старуха Русалке, надевая шинель, - всю ночь не ходи. Грейся. Ежели приспичет, вон Митрич ведро в сенях поставит. Слыш, Митрич?
- Да, конечно, - закивал тот. – Поставлю ведро в сенях.
- И подглядывать не вздумай, - Калитина погрозила Митричу пальцем. 
- Да что вы! – покраснел он.
- Знаю я вашу породу! Натерпелась, – и Калитина зашагала к двери, бросил на прощанье, – Утром зайду.
Митрич покорно пошел за ней. 
Дождь почти прекратился, свечерело, и за домом встала прозрачная тонкая радуга. 
- Красиво, - кивнул на радугу Митрич, пока шли через дорогу.
- Природное явление, - согласилась старуха Калитина, и хвостички от шелковой нитки на ее скуле миролюбиво шевельнулись.
Дома старуха скрутила из старой газеты кулечек уголком, насыпала туда сухих листовых потрохов и дала Митричу.
- И вот еще что, - подумав, добавила. – У меня там в сарае коляска дедова. На колесиках. Дед-то мой не ходил десять лет. Ты ее возьми, пригодится.
- Спасибо, - вежливо сказал Митрич. 
Калитина включила в розетку старенький телевизор.
- Там кино будет скоро. Очень я его люблю, - объяснила. – Ты ежели чего надо – приходи, не стесняйся.
- Приду, - кивнул Митрич.
Телевизор загудел и стал греться. Черный экран посерел, потом задребезжал точечками и, наконец, появилось черно-белое одухотворенное лицо молодой Вертинской.
- Заморочили вы меня совсем! – с досадой сказала Калитина. – Началось уж!
«Как вас зовут?» - спросила Вертинская. «Ихтиандр» - ответил юноша и посмотрел на нее большими восхищенными глазами.

Когда Митрич вернулся домой, русалка спала. Кот Тишка сидел в сенях, весь на нервах, и не желал идти в комнату. 
- Не обижайся, - погладил Митрич кота. – Но она ж тоже человек. Ну, почти...
Кот промолчал, одарив хозяина презрительным взглядом, видимо насчет того, кто есть человек в этом мире, у него было свое представление. 
Митрич сходил за водой и заварил брусничного листа. О том, что сам он, Митрич-то, болеет, он уж как-то и забыл. Однако, заварив листа, попил отвару, и, чтобы не будить русалку светом, пошел читать в сени. 
Под лавкой дремал кот, из-под входной двери дуло. Митрич бросил на топчанчик в углу старый матрас, закутался в Маринино пальто, в котором она, когда этот дом еще был их дачей, сажала грядки, да так и оставила потом, и открыл Чехова по закладке. 
«Монах с непокрытою седою головой и с черными бровями, босой, скрестивши на груди руки, пронесся мимо и остановился среди комнаты» - писал Антон Павлович Митричу. – «Отчего ты не поверил мне? — спросил он с укоризной, глядя ласково на Коврина. — Если бы ты поверил мне тогда, что ты гений, то эти два года ты провел бы не так печально и скудно.»
Митрич задумался. Он вспомнил о том, как жил в Раменках, как ходил на кафедру, как писал диссертацию, и как по утрам варил кофе, пока Марина еще спала. Ставил турку на огонь и стоял над плитой, читал, пока кофе не закипал, не начинал клубился коричневыми пузырями, и не сбегал, шипя и брызгаясь. Так было всегда, каждый день всего годы их брака, - он варил кофе, стоял у плиты и кофе обязательно убегал.
Митрич не пил кофе уже лет семь. Почему-то он сейчас об этом подумал. И захотелось купить в продуктовом хотя бы растворимый, чтобы запахло в доме, чтоб задурманило тяжелым ароматом. 
«С утра пойду в магазин» - подумал Митрич, засыпая. – «Хоть бы она никуда не делась, когда проснусь».
Это он подумал уже о русалке. И стало почему-то приятно и благостно. Митрич представил, как посадит хвостатую женщину в ковбойке в дедову коляску, как покажет ей сад, как они по весне побелят яблоневые стволы известью, чтоб не лезла на молодые листья гусень... Подумал и заснул...