Когда я приезжаю в Днепропетровск, обязательно хожу на Сурско-Литовское кладбище. 
Там шесть могил.
Похоронены парами: дед Иван Бредун и бабушка Фрося, бабушка Шура и дед Левко, мама и папа.

До кладбища можно ехать «через город», на маршрутке и потом на автобусе, а можно на электричке, всего две остановки от дома мачехи. 

Электричка идет в восемь пятнадцать утра, поэтому мы с малышом ночуем у мачехи и я оставляю его на полдня с ней. 
По моему глубокому убеждению, кладбище не место для ребенка. 
Лет до тринадцати. А лучше - до тридцати.

Утром приходит Лариса и мы идем вниз, в балку, к железной дороге, где остатки сырых кирпичных стен станции, и я даже помню, что раньше здесь было окошко, в котором продавали билеты. 
Окошка и навеса от дождя давно нет, билеты продает проводница, а про электричку говорят – идет на «вечные дачи». 
Там справа – кладбище, а слева – дачная нарезка, и про умерших шутят – «отправился на дачу, насовсем».

Электричка стоит две минуты. Тетки с кошелками, старики с брезентовыми рюкзаками, девушки в босоножках -мальницах, - все устремляются в дверям, и лезут друг перед другом, толкаясь и поругиваясь, на высокие железные ступеньки, так неудобно высокие, что стариков приходится подсаживать сзади.

- Та ты мэни счас тапок знимыш!
- Та забырай свий тапок, вин мэни не нужен!
- Так виддай! Ты ж на нього наступыв!
И все в таком духе.

Мы с сестрой стоим в тамбуре электрички, нам скоро выходить.
- А вы не знаете, во сколько идет обратная? – спрашивает сестра проводницу.
- В семь вечера.
- А вроде есть еще одна, часов в двенадцать дня?
- Не знаю, спросите у людей.

- Вы не знаете, когда идет дневная электричка? – спрашиваю я у деда в картузе, что стоит рядом с нами.
Дед показывает знаками, что глухой, разводит руками.

В немытом окне мелькает малая родина, стучат и подрагивают железные колеса.
У кладбища-дач слезает много народу.
Перрона нет, старухи ойкают, прыгают с высоких ступенек, прижимая к грудям узлы и сумки.

Проводница выглядывает из вагона и кричит вперед, по ходу электрички:
- Оля! Когда идет обратная днем? 
- Не знаю! – кричит Оля из предыдущего вагона, высунувшись в мир, и держась за железную ручку.

Старухи, спрыгнувшие с нами, начинают суетиться, кричать и решать, когда, предположительно, нам стоит подходить к станции, чтоб ехать обратно. Их, надо заметить, никто не спрашивал.

На самом деле, я такое участие не люблю. Оно сродни вмешательству в личные дела. Спрашивают – нужно отвечать, а не спрашивают – не лезь. 
Однако ж, это мое мнение, и оно, я не исключаю, не верное.

Проводница исчезает в вагоне, а когда электричка уже трогается, появляется вновь и кричит нам, стараясь перекричать нарастающий шум колес:
- В час сорок! Обратная – в час сорок!
- Спасибо! – кричим мы в ответ.
- Вот какая милая, - говорит сестра, - сама спросила у пассажиров и сказала нам.
Гм... На самом деле, да. Спасибо ей. 
Вот и решай, что лучше - непрошенная, но нужная помощь или прайвеси? Что все-таки лучше? 
Хотя, вероятно, так ставить вопрос - некорректно.
***
На Сурско-Литовском давно не хоронят, только «подселяют», выражаясь народным языком. 

Кладбище все в зарослях. Высокие деревья, пушистые кусты, бурьян по грудь.

Ухоженных могил очень мало, все больше осевшая земля, покосившиеся кресты да памятники, ржавые оградки...

Ближе все могилы бабушки Шуры и деда Левка, родителей мамы. 
Она крайняя от дорожки. 
Скромные серые надгробия, между могилок – утрамбованы камешки, чтоб не рос сорняк. 
Этой весной сестра со старшей дочерью покрасили и ограду, и памятники, поэтому могила выгодно отличается от «соседей». Ухожена.
У бабулиного памятника два пластмассовых цветочка. Приходила тетя Люда, бабушкина племянница.

Мы молча стоим, потом молча рвем редкий сорняк. 
- Это астра? – уточняю я.
- Нет, это лебеда, - отвечает Лариса.
- А я уж путаюсь... А вот эту травку мы называли рыбки, когда играли с Таней в детстве в магазин...
- Это не рыбки, это тысячелистник, - грустно улыбается сестра.
- Вот он, оказывается, какой... 
- Опять виничча опять полезло...
- Да. Ларис, не рви его, оно на дедовой стороне...

Виничча – это такой сорняк, он крайне неприхотлив и растет высокими крепкими волнами, из него делают садовые веники. В бабулином дворе его росло очень много, и бабуля как могла боролась, а дед всегда просил немного оставить, не изводить все, под корень. По осени он делал из виничча метлу с высокой деревянной ручкой и мел бетонные дорожки вокруг дома.

В тот год, что дед умер, виничча взошло особенно много, и бабуля, прорывая грядки, оставила небольшой островок в углу. 
- Хай воно буде, як вин хотив, - вздохнула.

На дедовой могиле каждый год всходит и растет, качаясь на ветру жесткое зеленое виничча, занесенное, видимо, по дедовой же воле, шальным ветром на Сурско-Литовское кладбище...

Мы стоит у могил, молча смотрим. Сестра курит. На глазах у нее блестят слезы.
- Пойдем, - вздыхает она, - зайдем по пути к Саше.

***
Саша – друг Ларисыного мужа. Они вдвоем были из Днепропетровска, курсанты ЧВВАУЛ – Черниговского высшего военного авиационного училища летчиков. Саша погиб много лет назад, разбился выполняя тренировочный полет.

«Всю жизнь не можем примириться с тем, что люди умирают- не в постели. Не долюбив, не дописав поэм, Не долечив, не долетев до цели…» - написано у его надгробья.

- Пока была жива его мать, здесь всегда стояли живые цветы, - говорит Лариса, складывая бордовые розы к памятнику.
Сейчас рядом с Сашиной – могила его матери. Она умерла в 2001, Саша – в 1984.

- Здесь были две вазы, в форме половинок разорвавшейся гильзы. Куда делись? Витя говорит, что забрали на цветной металлолом… Скоты. Разве ж можно… С могилы…
Лариса протерла рукой пыль с бронзового профиля – молодой мужчина в летном шлеме смотрел пустыми глазами вдаль, где за могилами и деревьями, не видно горизонта...

***
Могилы родителей в глубине. К ним нужно пробираться между заброшенных безымяных. Ухоженные только наши две, да старичков справа. 

А сзади – в одной ограде четыре могилы в ряд. Три женщины разных возрастов и молодой парень двадцати лет...

- Эту женщину хоронили в один день с мамой, - говорит Лариса. - Ей было тоже чуть больше сорока. Говорили сын в армии, не смог приехать. Похоже, что из армии он и не вернулся вовсе. А хоронила ту женщину сестра. Теперь ее могила рядом. И еще кто-то... Наверное, их мать...

***
Что такое жизнь человеческая? Зачем дадена и почто забирается не вовремя, не в срок, ни за для чего... 

Нет у меня покоя на сердце и согласия с Богом, когда я стою у могилы своей матери. 
Да и отца тоже. 64 года, не 43, но все же...
И, может быть, его уход был более логичен, как не кощунственно звучит, более понятен и обусловлен объективно. 
Он болел. До конца дней своих так и не бросил курить, хотя на этом настаивали врачи. Легкие. Рак.
И все же...
Зачем? И почему не дается детям и внукам жизнь и счастье тех, кто не успел, не закончил... И должны ли те, кто остался, вдвойне и больше...

***
Могилы деда Ивана и бабушки Фроси ни я, ни Лариса не найдем. Надо узнавать в административном кладбищенском домике, там все «жильцы» по описи, ориентир – год смерти, место – номер участка и могилы.

Так случилось, что к могиле деда Ивана ходит только моя мачеха. Ее мать похоронена недалеко, и мачеха всегда заходит к этим, совсем чужим для нее людям, убирает могилы и грустно стоит у ограды – поминает...

***
Обратно мы ехали «через город».

Шли до автобуса-каракатицы по центральной аллеи, в конце которой скорбные стелы и возвышение для гробов – здесь читают последние речи над умершими, перед тем как проститься навсегда.

В детстве эта аллея казалась мне очень длинной.
В этом году мы прошли ее минут за семь.
Увы, надо признать, что с возрастом аллея на кладбища стала казаться значительно короче.

***
Я знаю, что жизнь человека конечна. Я знаю, что не буду похоронена здесь. Я вообще не хочу быть похоронена. Я хочу, чтоб прах мой был развеян над океаном, в каком-нибудь красивом месте, где тепло и солнечно, где горы и кипарисы, и чтоб никто не плакал и если грустил, то совсем чуть-чуть. 
Потому что ничего нет, кроме человеческой памяти.
А кладбища – мертвые города, - это заброшенная скорбь, оброненная и подчас забытая. 
И я не хочу ее множить.
Честное слово. 
***

И на этом, о грустном – довольно. 

тексту ДА 586    Набравшие больше всего ДА заметки

"ЕДУ Я НА РОДИНУ..." Пункт шестой. Остановка по требованию. "Мачеха".

Читать весь сборник