– Мне сына не советовали Аркадием называть. Говорили, дразнить будут, Аркашка… – дальше, понятно что. Заведующая бухгалтерией свою историю рассказала в назидание: 

- Муж назвал сына Флор, чтобы ни на кого не похоже было. Так его в школе задразнили: «Флорка-хлорка, Флорка-хлорка...». Мучился мальчик. Потом привык, конечно. Куда деваться. 

Я уже совсем решила сына Сережей называть. Да тоже нашлись люди, разубедили:

– В Америку вдруг уедете, будут его там СэрГей звать, такой случай был с одним русским Сережей. Так расстраивался мальчик, пришлось имя менять. Так что сына своего я Мишей назвала, хотя в Америку не собиралась. Если не Аркаша, то мне все равно – все имена нравятся. Миша так Миша. К тому же был знакомый Миша с такими вот ресницами, пушистыми и длинными. Просила его:

 – Закрой глаза! Он послушно закрывал. Я его в это время любила. Правду сказать, в то лето, когда Мишу с ресницами в пионерском лагере встретила, кого только не любила, хотя кажется, что понимала. Одиннадцать лет, а сердце разрывалось от пустяков. Мальчик Слава из нашего отряда, например, сидел, широко расставив ноги, и в эти моменты любила его. Минуты две каждый день, дольше он не сидел. Еще был приблатненный мальчик из Читы с голосом, как у Высоцкого - хриплым, с трещинкой. Когда говорил, любила его, а все остальное терпела. Он за руку брал, как хозяин, как муж, метр сорок ростом, слова против не скажешь. Вел фотографироваться с ним у березы, легче было согласиться, чем объяснить, почему не надо. Цыган Вадик тоже мимо не прошел. Когда он пел «В небе звездочки горят...» у меня кружилась голова, особенно

когда в песне переливы и в горле у него будто булькает что-то.

Вечером в комнате по времени «отбой», а ты лежишь, и перед глазами вся красота дневная проходит, так и мелькает, покоя не дает. Просила девчонок: 

– Погадайте на картах, скажите, кого я люблю. Там в колоде четыре короля: два брюнета и два блондина – мне не хватало. Говорила: 

– Давайте, вальтов задействуйте. Пусть бубновый будет директор лагеря, а другой – местный, который на танцы приходит, не знаю, как зовут. 

Карты отвечали тоже все про разных, никакого порядка, сердце не успокаивалось. Бросали это занятие. Предлагал кто-нибудь:"Давайте петь!". Пели долго, вместе и по очереди разное: «С неба лиловые па- дают звезды» и обязательно «Так же, как все, как все, как все, я по земле хожу, хожу, и у судьбы, как все, как все, счастья себе прошу». Девочка Юля только не пела, слушала. Но она такая: не знала даже, на кого погадать. Спрашивала растерянно: 

– Кого же загадать? 

Предлагали:

 – Возьми Игоря. Он не тупой, по крайней мере. Но она отказывалась. Юля папу своего любила и всех с ним сравнивала, и никто не мог сравниться. Он и мне нравился по рассказам. Попросишь ее: 

– Юль, расскажи про папу. Она всегда пожалуйста. Про разное, как однажды ему на охоте друг коленку прострелил случайно, а он его не выдал, хотя чуть ногу не потерял. И еще про то, как папа маме изменяет. Юля его понимала и была с ним заодно, что удивительно.В нашей комнате в лагере жили три девочки и все разные. У Юли – нос курносый, папа и притягательная холодность. У Маши – кудри и сама, как пружинка, заводная – хоть танцевать, хоть по кроватям прыгать или стихи писать. У меня – челочка и глаза с поволокой. Мальчики, что называется, бегали. За каждой свои. Однажды в туалете две девочки меня поджидали: одна – здоровая Баба Гром (так мы ее звали) и Элла зубастая. И началось... Говорили они, что обычно девочки и некультурные женщины говорят друг другу в пылу : 

– Шлюха ты ! И комната у вас проститутская. Публичный дом на выезде! И что-то угрожающее про унитаз и про глаз, который надо натянуть, куда следует. Не очень испугалась, только место разборки не нравилось: вода шумит и запах туалетный. Отвечала от неожиданности глупо:

 – Сами дуры! Забирайте, кого надо, идиотки!

Знала, кого им надо. Эта Элла любила Славу в кедах (ко торый сидел, широко расставив ноги). Из-за него сыр-бор и начался. Элла носила скобки на зубах, но когда рот закрыт, их не видно, и она очень  милая была,  у нее был  румянец на скулах постоянный и бархатный. Когда она с закрытым ртом сидела, я даже немножко любила ее. Но, когда рот откроет, все, конец. Она рот, как назло, открывала, когда Славу видела. Тогда они наговорили мне слов разных, пару раз толкнули, и я их тоже толкнула и бежать. Не от них, а больше из туалета, на свежий воздух. И как не было ничего. Живу дальше и радуюсь. Никаких выводов. Только по совету подруги Маши на крышки канализационных колодцев не наступаю, чтобы чего- нибудь плохого не случилось. До сих пор их обхожу, привычка осталась с того лета. И почти все в жизни было хорошо, даже чудесно. Девушка Злата из старшего отряда к нам стала ходить. Злата ни на кого не была похожа, имела черные круги под глазами, не синяки, а именно черные круги, и что-то с почками серьезное и плохое. Она про это не говорила, это взрослые шептались. Она же приходила к нам в комнату с рассказами. «Женщину в белом» пересказывала так, что все герои перед глазами – лучше, чем в кино. Частями рассказывала, минут по тридцать, дойдет до са- мого интересного места: «Вдруг, искаженное страшной гримасой лицо появилось в окне...» и замолчит. Мы ждем. Она же вдруг сотрет с лица таинственность и совершенно буднично скажет: 

– На сегодня все, девочки. Спокойной ночи. Я к вам завтра приду, будет продолжение. 

Мы ждали, я так еще днем спрашивала: 

– Ты придешь? Она не обманывала, приходила. Не только вечером, но даже днем, поговорить и плести из проволоки браслеты. Я думаю, ровесники Злату плохо понимали. Она совсем другая была, и маленькая и большая для них, нам подходила больше. Мальчик из Читы сначала спрашивал: 

– Что это лошадь к вам ходит? Потом посидел с нами один раз, послушал и тоже стал приходить. Один раз про искусственные почки завел речь, что они, в принципе, ничем не хуже настоящих и можно поменять, если надо. А мне сказал однажды:

 – Златка – человек. Только бы не умерла. В тот день я его любила, даже сама предложила: – Пойдем сфотографируемся. 

Потом у нас в отряде ЧП случилось самое обычное – один мальчик украл у других вещи. Обнаружилось быстро, потому что он на танцы в краденых майках ходил, кто-то узнал свою. Мальчик-вор был хорошенький, с синими глазами. Но, когда узнала про преступление, стал казаться противным до отвращения. Не только мне – всем. Кто-то предложил: "Давайте ему бойкот объявим!" Некоторые шли дальше, предлагали козявок ему в кашу на кидать, но это предложение не прошло, а про бойкот все поддержали. Вечером я Злате про это рассказала с негодованием и гримасой отвращения. Она обычно вопросы задавала: что да как. Но в тот раз сказала, как отрезала, строго: Не объявляй ему бойкот.

– Так все же уже объявили!

– Пусть все. Ты не делай.

И так сказала... Сколько лет живу, помню, что нельзя человеку не отвечать, не слышать, делать вид, что он пустое место. Сейчас иногда думаю: где эта Златка? Может, выросла и все у нее нормально: живет спокойно, и дети есть. Только в глубине души нет уверенности в том, что жив мой ангел детства с черными кругами под глазами. Над ней тогда уже, когда ей тринадцать лет было, витало что-то по-настоящему грустное – недолговечность называется. Это в детстве чувствуешь хорошо, когда сам собираешься и жить, и играть вечно. 

Тем летом запоем играли в разное. Один раз целый день напролет – в казаков-разбойников. Все по-настоящему: враги, пароли и пленные, прятки в труднодоступных, болотистых местах. Думала: задохнусь, сидя за мусорным ящиком, куда по команде спряталась в составе группы. Нас там нашли и взяли в плен. Как раз Баба Гром и взяла, не одна, с сообщниками. Наш командир, которому тоже руки заломили, успел крикнуть:" Пароль не говорить. Молчать!" И так он это сказал, что полюбила его в ту секунду, хотела с ним быть рядом. Но пытали нас порознь на соседних столах для настольного тенниса. Игра, никто и не думал, что кишки будут выпускать. Баба Гром просто прокомандовала: "Давай клади ее на стол. Вы двое держите за руки, вы – за ноги"

Лежу я как курица перед разделкой. Еще майку подняли, живот оголили. И давай палочками царапать и писать ими разные слова и рисовать что-то. Просила их: "Пуп не трогайте!"  Пуп  у меня слабое место, всегда боялась, что развяжется и все выпадет из меня, как из сумки. Они, как ни странно, послушались и пуп обходили стороной, все-таки это были обычные дети, не какие-то там садисты. Скоро я перестала с врагами общаться, но голоса их слышала будто издалека. Баба Гром распоряжалась: "Идите и наберите в мешки холодной воды в туалете, много мешков. Быстро!" Облили меня холодной водой. Дальше они еще хотели что- то придумать. Но тут наш командир конопатый после душа воспрял, вырвался из плена и стал, как бывает с рыжими, очень ярым. Раскидывал врагов руками, ногами и злостью. И меня спас, со стола стащил. Бежали мы через кусты, опасаясь погони. Сердце стучало бух-бух-бух, будто и правда могли поймать и закопать живьем, как в фильме «Бумбараш». Но все закончилось нормально, игра сама собой свернулась. Не помню, перемирием или на ужин надо было идти. Вечером многие говорили, до чего подло играли, у многих «из наших» были царапины и красные щеки: хлестали их по щекам враги, требуя сказать пароль и месторасположение штаба. Мне повезло: меня не хлестали, ничего красного, наоборот, спрашивали: «Ты чего такая синяя?». А ночью уснуть не могла. Утром -  все на завтрак собираются, а я не могу встать. 

– Вы идите, я потом. Сама думаю, как это люди едят и их не вырвет. Страшно подумать про кашу, про звон посуды даже. Книжка была с собой, «Робинзон Крузо». Эту книгу чуть не наизусть знала, поэтому просто открывала, как повезет – куда попаду, все хорошо. Даже когда на страницах буря и отчаяние героя. В тот раз попала на страницу, где Робинзон козу поймал с козлятами, привел и одомашнил их, загон выгородил. Легче сделалось, вроде не здесь я, на острове тружусь.  После обеда пришел мой «муж», мальчик из Читы, присел рядом. 

– Что читаешь? – спрашивает.

Я книжку показала.

– Нравится?

– Люблю Робинзона Крузо.

– Прямо любишь! Да он умер давно, и его вообще не было.

Такой у него был юмор, неостроумный. Книжку мою забрал по-хозяйски и стал вслух свое рассказывать. Любил книги и фильмы пересказывать: кто зашел да кто вышел, подробно. «Пиратов ХХ века» я с его слов посмотрела первый раз, не понравилось. Но в этот раз он книжку начал пересказывать про жука-скарабея. Как четверо, блин, археологов (два англичанина, один немец и француз) поехали в Египет на поиски сокровищ и болезней древних. На четвереньках лезли в гробницу и зря. Там они в лабиринте потерялись без воды и еды. Но потом им навстречу гигантский жук скарабей вышел с изум рудом на спине и показал путь к мумии жреца – это было важно именно эту мумию отыскать, не другую. Хорошо рассказывал, подробно, своим хриплым голосом. Потом руку на голову поло жил и сказал:

– Потом расскажу.

Он взрослый был, этот «муж». Медсестру привел, все мои дела устроил: В изоляторе темновато, пусто, холодно и людей нет. Спрашивала: 

– Не одна я здесь? 

Медсестра успокоила:

– Не одна, не одна. За стенкой Аркаша из старшего отряда лежит. Мне тогда главное, чтобы не одна. Больше ничего не надо...

Аркаше лет пятнадцать было, а может, четырнадцать, казалось много. Когда меня в изолятор привели, он там уже пятый день лежал, в одиночестве кашлял. Рассказывал, скучно ему было очень. Когда ужин принесли,  он начал меня  будить: 

– Вставай, нельзя столько спать. Не сдавался, за плечи тряс. Пришлось проснуться и разглядеть его. Помню, обрадовалась, сама не знаю чему. Но ничего такого, никакого потрясения. Послушно встала, хотя есть не хотела. Но поверила ему сразу, что надо встать, надо есть. Хотя недоверчивая, тем более с незнакомыми. Этот сразу знакомый, других-то людей никаких больше не было, наверное, поэтому. И он, как Робинзон, настрадавшийся от одиночества, любому человеку был  рад. Я была не худший вариант, хотя и не лучший. Он мне сам так сказал за супом. Я ложкой водила по тарелке, думала: «Разве столько можно съесть». В этом лагере были большие порции, и надо было все доедать: и первое, и второе. Плохо с этим справлялась и раньше, а тогда, когда увидела, кроме супа еще и кашу с котлетой, руки опустила, не знала, что делать. Аркаша предложил: 

– Давай я котлету в унитаз выкину.

– Но она же большая! 

– Не больше какашки.

И точно. Выкинул и ее вместе с кашей, и не засорилось ничего. С тех пор всё, что не нравится, я в унитаз выкидываю - боль шинство этих вещей кажутся мне не больше какашки. Иногда меня спрашивают:

– Зачем ты это туда выкинула?!

Про изолятор не рассказываю, но если есть настроение спорить говорю: «А мне говорили, что можно!» Ну а тогда, когда он меня спас от еды, в знак благодарности отдала ему все ягоды из компота, он их любил, а я всегда спокойно относилась к вареным сухофруктам. После ужина надо было по комнатам расходиться,  но чувствую, ему жаль человека отпускать. Я  сижу, составляю компанию, молчу. И молчу с удовольствием. Молчала бы так и молчала, хоть сто лет. Он, наоборот, говорил много, спрашивал про разное: 

– Ты читала авторизованную биографию «Битлз»? 

– А ты читал? 

– Я – да. И ты почитаешь, сейчас принесу И не спрашивал, хочу или нет. Принес журналы «Ровесник», сразу много номеров. 

– Читай. Потом расскажешь, что поняла. Потом подумал и добавил:

– Вообще-то можешь начать с какой хочешь статьи, не обязательно с битлов. Я прочла сначала дневник нерусской девушки, в котором была такая строчка: «Сегодня могу умереть счастливой. Меня поцеловал Элвис». Спросила Аркашу: 

– Какой это Элвис? – Элвис Пресли. Тутти фрути, о рури. Слышала же?

– Слышала-слышала! И эту «онли ю-ю-ю-ю» тоже он, кажется....

Хотелось пропеть песню, да знала только одну строчку. По- этому про себя ее затянула и так хорошо, чисто, в жизни бы не вытянула так, тем более без слов, на ла-ла-ла, особенно трудно петь. Аркаша спрашивал: 

– Ты что задумалась? Скучно тебе такое читать.

– Что ты...Такой интересный журнал, лучше, чем «Пионер». 

– Сравнила! 

Конечно, там такое печатали, будто не для детей. Про Нель сона Манделлу, как он из тюрьмы вышел ненадолго беременную жену повидать. Описывали (с его слов что ли?), как, опустился черный лидер на колени и жене ногти на ногах подстриг (у нее живот большой был, ей к ногтям собственным не подобраться). Помню, когда прочла, чуть не вырвало, потом на фотографию жены посмотрела и на Манделлу… и вроде ничего, пусть стрижет. Подумалось, что Аркаше я тоже могу ногти подстричь. Хотя он же не беременный, зачем тогда? Этими мыслями не делилась ни с кем. Тем более что они меня посещали буднично, будто я руки помыть собираюсь, ничего особенного. Обо всем остальном ему рассказывала и спрашивала про все подряд. Он никогда не удивлялся: «Ты что, не знаешь?». Хотя были и глупые вопросы, и пробелы в образовании. Мне, например, не верилось, что Египет находится в Африке, как-то не похоже. Он объяснял, что очень похоже, стоит только на карту посмотреть. Еще рассказывал, что в некоторых странах – президенты, а у нас – генеральный секретарь, а где-то – королева, но в принципе это разные виды одного и того же – власть она и есть власть. Я иногда под его рассказы засыпала. Проснусь: он сидит в ногах, читает, Говорил: не может один в комнате сидеть. Тихая жизнь у нас была и очень согласная. В карты играли. Аркаша любил выигрывать, я тоже. У меня получалось чаще, везло на козыри. Но, сколько раз ни выиграю, столько раз он скажет: 

– Умная ты не по годам. Какой там ум в дурака играть… но я расцветала, сама о себе думать начинала: «Я умная». Еще говорил: 

– Хорошенькая ты, а вырастешь – красивая будешь. И это запомнила как факт: вырасту – и буду. Вы не думайте, он это все буднично говорил, никаких подмигиваний, ничего такого, не считал меня взрослой для этого, я чувствовала. По ночам, когда я кашляла, он воду приносил, предрекал: 

– Не выпишут тебя. А я и не очень-то стремилась на волю, хорошо было в изоляторе. На животе царапины зажили, и не любила никого ни пять мнут, ни пять секунд, нисколько. Полный покой. Аркаша не волновал, сердце не стучало, когда он в комнату заходил.

Попросите меня его описать, не смогу: какие глаза, волосы, рубашка - ничего насчет ресниц, ничего не скажу. Вообще, долго на него смотреть не могла, если такое случалось, то в сон падала, как в обморок. Аркаша врача спрашивал: 

– Доктор, с ней все порядке? Она засыпает неожиданно, у нее не летаргия?

– Да нет, это она выздоравливает.

Я сплю, но все это слышу, и во сне даже смешно, когда он про летаргию спрашивал. Кто не знает, что летаргия – когда 20 лет подряд спят, а я дольше трех часов и не спала никогда. Иногда проснусь счастливая, а потом вдруг страх: как же обратно пойду, в отряд, к радостной жизни с подружками и королями-вальтами. От таких мыслей кашлять начинала. Лекарства не действовали, со мной заодно были: мол, поболей, поболей, прокашляйся. В отличие от меня Аркаша на волю рвался. Мы были замурованы в аппендиксе на втором этаже, а у него на третьем этаже была девушка Таня. Настоящая девушка, с настоящей грудью и танцевала под «Чингисхана» очень эффектно. Шикарная. Но медсестра Вера, когда он в туалет вышел, сказала :

– Мальчишка такой хороший, а эта Таня – настоящая выдерга.

Не знаю, у меня лично от Таниной красоты дух захватывало, с Аркашей вместе любовались ею: у него была ее фотография, в салоне сделанная. Смотрели на нее -  он молча, а я скажу что- нибудь: 

"Какая она все-таки красивая, как переводка германская". 

Он соглашался. И хотел увидеть ее настоящую скорее. Решил, не дожидаясь выписки, добраться до нее по балкону. Балконы простые, лентой опоясывают весь дом. Не так уж трудно залезть со второго этажа на третий. Приблатненный мальчик из Читы это запросто проделывал: на моем балконе появлялся всегда неожиданно, через стекло выстукивал разные глупости и строил рожи. Но Аркаша, как оказалось, был из тех, кто выше третьей перекладины на лестнице не поднимается. Поэтому вспотел еще до приключения и лицо поплыло, но не сдался, сказал:"Ты будешь держать меня за ноги – подстраховывать". Залез он на перила с большими предосторожностями и руками потянулся к балкону третьего этажа. Ему нетрудно, он довольно высокий. Но подтянуться не может. Я держу его за щиколотки, чувствую, как ноги трясутся, словно под напряжением. Точно знаю, что он сам не залезет. Спрашиваю: 

– Хочешь, подниму тебя? Мне казалось, что могу. 

Он испугался: 

– Ты что? Ни в коем случае! И еще сильнее задрожал. Потряслись мы так минут десять, а потом он осторожно слез, весь красный и потный. Я все очень хорошо видела и понимала, как смешно он боялся, не мужественный и неловкий, не Али-Баба (я как раз увлекалась тогда Али-Бабой из советско-индийского фильма). Видела: стыдно ему, что не залез, стыдно до слез почти. И ведь не скажешь: «Ну и что, я тоже не могу!» Его бы это не утешило. Молчим вместе, будто вместе не залезли. Он так и сказал: 

– Не получилось у нас, сестренка. Он меня так звал часто, признавался: хотел, чтобы была у него вот такая сестра, как я. Я ему ничего про брата не говорила, не приходило в голову. В тот раз сказала ему рассудительно: 

– Не надо тебе лезть, тебя уже и так скоро выпишут. 

– Я тебя одну оставлю. 

Конечно, он меня оставил. Выписали его, а я продолжала жить в аппендиксе. Он под балкон со своей Таней пришел, рукой помахал. Один раз.  Меня дней через пять тоже выписали, и мы с Аркашей виде лись на воле чуть не каждый день, всегда радостно, но коротко. Разные жизни. Я с его Таней под «Бони М» танцевала, хотела ей нравиться. Она один раз меня похвалила за танец и ирисок насыпала в карман, а в другой раз сказала тихо: 

– Ты кофточку-то постирай. Кажется, никогда в жизни  я так не краснела, не расстраивалась до слез, как в тот раз. Хотя разобраться, она-то мне кто, но чувство помнятся, будто я все-все испортила. До конца смены больше ничего особенного не случилось, не считая солнечного затмения, которое все хотели своими глазами увидеть -  такое событие не каждые сто лет случается. Так получилось, что на это исчезающее с горизонта солнце смотрели вместе Таня, я и Аркаша. Обещанный мрак постепенно надвигался, а моя душа, наоборот, наполнялась светом и пела, хотелось вот так стоять и стоять вечно. Аркаша наклонялся ко мне и спрашивал: 

– Тебе хорошо видно? Он меня встретил в коридоре и привел на свой балкон, откуда затмение солнца было видно хорошо – как на ладони. Так мне повезло. Сама бы я ни за что к Аркаше не приблизилась. Тогда и в голову не приходило, что можно подойти, мечтать или даже действовать. Я свое место знала, на своей орбите крутилась с равными. Только в тот день выпало мне счастье, и знала так же точно, как солнце выйдет из темноты и опять засияет, что лучше чем сейчас, мне в жизни никогда больше не будет. Про любовь не думала, даже на секундочку ничего такого. И себя в фате не представляла, хотя это для меня раз плюнуть было. Вообще после болезни и жизни в изоляторе мое сердце ровнее биться стало, хотя и случались еще увлечения и кратковременная любовь к мальчику Олегу из нашего отряда. Он во время футбольного матча головой гол забил. После этого я начала на него смотреть долгим взглядом, а он на меня.

С Гром Бабой нас за один стол в столовой посадили, вблизи ее увидела. Оказалось, у нее белки чистенькие-чистенькие, а глаза по форме, как орехи миндальные – красивые. И она на меня так внимательно смотрела своими «орехами», и что-то изменилось. Улыбались с ней издали друг другу. Не подходили, все-таки нас разделяли и туалет и казаки-разбойники, но уже не пропасть, нет. А с Эллой зубастой к концу смены неожиданно подружились. Знаете, как это бывает: раз – и вместе гуляем. Переписывались потом. Почти год она писала о своей любви к Славе в кедах, потом другие имена стали мелькать, но неизменным оставалось одно: в конверт Элла всегда вкладывала переводки. В ее городе Таллине они были, а в моем – нет, поэтому в ответ я ей салфетку датскую отправила, мне ее одна девочка подарила. Красивая салфетка, непонятно, как такой кто-то бы мог просто вытираться. Аркашу, случись встретить его во взрослой жизни, не узнала бы - никаких примет особых не помню и фамилию не спросила. Только имя. Думала: как сын родится, сразу Аркадием назову. Но мне говорили:

 – Что это за Аркадий... Гайдар, что ли?!

Разве им объяснишь…